Понимаешь?
Мы носим своих мертвецов под курткой. До дна дней.
Если смерти смотреть в лицо, становится холодней.

Вот приходит. Садится. Парень. Стройный, в глазах медь:
"Я учил тебя. На гитаре... Еще научил петь".

Другой - серый, почти белый. Тогда уже был стар:
"Ну, да. Было такое дело... Ставил тебе удар".

Третья с краешку, на кровати. Прямо ко мне в тыл:
"Помнишь море? Красное платье? Конечно, ты не забыл..."

Четвертый и пятый во тьме комнаты. Рядом. За рядом ряд.
Их шеренги длинны, изогнуты, и все они говорят:

"Я вам руну открыл. Райдо. Шалаш из пяти веток...
Помнишь, ты подпевал радио? Помнишь, как я едок?
Помнишь рано приехал в город, и я по нему водила?..
Помнишь, сели в блестящий форд, а в нем заиграл Дилан?
Помнишь, помнишь, ты помнишь..."

Помню. Вас, и все эти сказки.
Моих мертвецов шелестит, стонет хорал григорианский:
качается, шепчет, поет, звеня ключами, цепями, пивом...
Мои мертвецы пугают меня.
Но делают, блин...

счастливым?

Мои мертвецы постоянно со мной. И этот, с глазами-медью,
и красное платье, и старый изгой, и женщина-на-рассвете,
и тот кто пел обо мне - обо мне! - громко, но не натужно,
и тот, что из двух дюжин камней выбрал один нужный -
они поддерживают меня. И на пути тоже.
Знакомые, родственники, друзья, весь легион прохожих
хранят.
Я ношу своих мертвецов
с собой, из них состоя.

А когда замкнется мое кольцо -
печать, приговор, статья,-
приду к тебе, и скажу: Помнишь,
про мертвецов? На крыше?

Дай мне куртку. Чего смотришь?
Там холодно так, выше...

Я с тобой. И буду с тобой.
Смерти нет. У меня - вышло!

Понимаешь?
У нас вышло.

Он сорвался в Питер с одной сигаретой.
И разорванным рюкзаком,
на котором скрепками выбил кредо:
The Road is our Home!
Он подумал: "Эти тупые танцы.
Все по кругу. И всюду врут.
Только объявления новых станций
- это искренне. Мой маршрут".

Он писал тогда: "Я устал до рвоты
от рутины и болтовни.
Социальные сети, смартфоны, фото...
Вот... друзья. Ну и где они?"

Он стоит на перроне. Презрев запреты,
напевает. Семнадцать лет.
Он сорвался в Питер с одной сигаретой,
- а я почему-то нет.

Потому что я - в Питере...
Потерпите.
Я почти что собрал рюкзак.

Я найду свой собственный честный Питер
и поеду туда.

Вот так.

Каин ходит по городу. Ловит себе такси, но никто не берет, - и Каин сидит на сумке.
Бесконечный кашель. Каин замерз, осип, - а никто не подбирает. Такие суки.

Ливень лупит по асфальту и по земле, и по грешным, и по праведным, и по лужам,
и по Каину, не первую сотню лет убежденному, что зонтик ему не нужен.

Все вода. И кровь - вода, и слеза - вода,
Все течет, но все в пределах семи нот.
Соломон сказал по теме, хоть был урод
- суета сует и всякая хуета.

Широка ты и обильна, земля Нод.

"Всякий, встретившийся со мною, убьет меня". Каин, стоя на обочине, ловит тачку.
"Ты свинья, Господь, - он думает, - ты свинья. Ну чего ты ждал? Я все-таки был мальчик.

Я же все-таки люблю его, как могу! Я же все-таки завидовал понарошку.
Где мой брат? Скажи, - и не гони пургу!
Где мой брат?
Я так ищу его, сколько можно".

И повсюду грязь. В ней тонут носы сапог. Не запнуться б - под ногами какой-то кабель...
И молчит, и смотрит в сторону старый Бог, и никто не знает, где он теперь - Авель.

Катафоты на оплечье и на груди.
И судьба - не просто жалкая сотня строчек.

"Я найду, - бормочет Каин - и он простит".

*

И ему мигает фарами
- заходи! -
тормозящий у обочины дальнобойщик.

Он говорит ей.
Голос его слаб.
Он говорит, бей.
Он говорит, штаб
вырезан. Все - во тьму,
тихую, как иприт.

Она говорит ему,
И голос ее горит:

Мы переждем век.
Переживем всех.
Переживем мор.
Переживем глад.

Снег от крови пег.
И никаких вех,
и никакой герб,
и никакой флаг

нам не дадут встать,
нам не дадут лечь,
нам не дадут стать,
нам не дадут встреч.

Да, никакой безумец
да, никакой герб,
и никакой трезубец,
и никакой серп.

Во всем этом гребаном вое
на фоне сплошной тьмы,
что могут сказать двое?!

Он говорит:

"Мы".

Ты пьешь холодную кока-колу, пуская трубочкой пузыри.
А завтра снова переться в школу. Еще уроки часа на три.
Мешок одежды на физкультуру, - и старшеклассницы в стиле "ню"...
Ты, в общем, любишь литературу. Литературу, не болтовню.

Садиться снова за эту парту - как будто чайка на провода.
И если всё нанести на карту, то ты на ней - иногда вода.
Тебя немного, на небе тучи, кругом пустыня и мудаки.
Теки. Стихи наизусть заучивай. Все переменится. Дотеки.

Ты знаешь, я побывал воронами всех цветов и любых эпох,
бывал на тронах и перед тронами, и как-то выжил, и не подох.
И трое сила, и даже двое, пойми, что главное - не кровать.
Один и в поле, наверно, воин, - но за кого ему воевать?

Ищи второго. Ищи вторую. Ищи - как первого. Будет срок.
Единорог - это даже в сбруе уже свободный единорог.

Еще подумай, кому ты веришь. Во что, и, главное, почему.
Кого спасешь, а кого подстрелишь, кому суму, а кому тюрьму.

Иди. Туда, где горит надежда.
Пусть очерняет тебя молва,
перебирая твою одежду, и поведение, и слова,
тебя третируя до порога, пытаясь переиначить суть,
но важного не бывает много:

Надежда, Вера, Любовь, и Путь.

Воскресает Рыжая в пять утра.
Тянет руки, переплетая пальцы.
Рыжая ответственна и мудра,
слева на груди у нее дыра -
спишем это на недостаток кальция.

Рыжая встает, и, свистя дырой,
шлепая ногами, стремится в ванну.
Банки и флакончики - целый строй...
Как ни удивительно, но порой
Рыжая красавица. Это странно.

Надевая алое, в тон, белье,
Рыжая не смотрит туда, где лифчик.
День уже практически настает.
Рыжая задумчиво запоет,
тихо намяукивая мотивчик.

Рыжая мурлычет его весь день,
ждет, что боль уймется и станет легче.
Скрещивает руки, ныряет в тень,
на вопросы - морщится: "Дребедень!
Нет, не кровь. Конечно же, это кетчуп".

Но пятно на платье ее растет,
и от боли Рыжая сводит брови.
Не поможет бинт, не поможет йод,
голубой, из песенки, вертолет...
И всегда тошнило от вида крови.

Вдруг - "Привет! Звоню тебе от ребят,
там на вписке не было интернета,
встретимся? Чего ты молчишь? А я..."
Рыжая ощупывает себя,
ищет край. А края дыры - нету.

Заросло. И зажило. И сбылось.
Рыжая, как пламя. Она горит.

"Ты же хочешь, Рыжая, ладно, брось.
Детка, я же вижу тебя насквозь...
Я же знаю, что у тебя внутри".

Представляешь, Лили, меня убили...

Я не люблю поминки, а на тризнах
меня не ждут по тысяче причин.
Ты умерла, - и мне остался призрак
патронуса, мерцающий в ночи.

Сияет лань. И нет такого волка,
который победит ее. Старик
сказал, что это будет очень долго.
Как в самых сильных
из бессильных книг.

Но ни они, ни зелья не излечат,
ни темные искусства, ни года.
Он спросит:
- До сих пор?
И я отвечу...
И я ему отвечу, как всегда.

Меня убил последний из великих,
чья суть - непобедимая змея.

Мы персонажи идиотской книги:
твой муж дурак, твой сын дурак. И я.

Но умирая, - почему-то верю,
захлебываясь в памяти, крови -
все будет хорошо.
По крайней мере,
я верю: эта книга - о любви.

Сияет лань. И книга - о любви.

Кровит губа. Откушена защитная короста.

Я маленького возраста и маленького роста.
Я странная, как будто убежавшая невеста.
И в сердце для меня не надо очень много места...

Я маленького возраста и маленького веса.
Забывшая про рыцаря нетрезвая принцесса.
Забившая дракона проводной клавиатурой.
Сама себя считающая маленькой. И дурой.

Я девочка. Пожалуйста, не будьте очень строги.
Я знаю, где тепло.
Куда ушли единороги.
Целуюсь, как целуются, когда назавтра бой.

Возьми меня.
Пожалуйста.
С собой.

Она берет тетрадь и садится прямо. Сточка за строчкой, ровно, за рядом ряд:
"Здравствуй, дневник. Вчера заболела мама. Это уже вторую весну подряд.
Папа пришел под вечер, принес цветочки. Выгнала. Он же больше нам не родня.
Надо идти. Сейчас, допишу до точки - мама кричит. Наверное, на меня".

"Здравствуй, дневник. Хожу по пустому дому - думаю, думаю, думаю и молчу.
Мы усыпили пса. Погрузили в кому. Просто пошли и сдали его врачу.
Только разве врач, - если он убийца? Это как подсовывать другу яд.
В облаках повсюду собачьи лица. Лица плачут, жмурятся и сопят..."

"Здравствуй, Дневник. Вернулась из школы рано. Нас сегодня учили любить страну.
Мальчики шли в атаку или охрану, - а я, как дезертир, провела в плену
целых сорок минут. И ушла в итоге. Все учителя поднимали вой,
и еще ужасно устали ноги. Но с войны я - тоже уйду домой".

"Здравствуй, Днев. Так жалко, что ты - бумага... Но, с другой стороны, хорошо, смотри:
ты мне вместо флага, ты - это шпага, все мои слова у тебя внутри.
Сотни сУет, тысячи глупых мАет. Я читала много отличных книг,
но книги пишут те, кто всё понимает. А все такие, как я - поведут дневник.

Я пишу так редко и так обычно. Я люблю страну. И животных. Мать...
Дорогой дневник! Это все отлично. Только я устала не понимать.

Это очень страшно - а вдруг однажды,
удивляясь почерку своему,
я перечитаю тебя. И каждый,
каждый день, посмеиваясь, пойму.